5. Громко в дверь раздался стук


И эти примеры, и те, с которыми мы еще встретимся, снова и снова свидетельствуют: детская поэзия, действительно, вторгается в жизнь куда чаще, чем мы об этом думаем. Более того, в истории русской культуры детская поэзия и политика - при их внешней отдаленности и кажущейся несовместимости - явления, достаточно друг с другом связанные. Зависимость взрослой поэзии от политики - вопреки ряду категорических деклараций - не подлежит сомнению. Отечественная детская поэзия вписывается в эту зависимость еще ярче: можно с уверенностью говорить, что ее бытование определяется и регламентируется политическим состоянием общества.
Подобная зависимость наблюдается на протяжении всей истории русской детской поэзии XIX-XX веков и особенно в советское время. Детская субкультура всегда отличалась тем, что в ней «оседали» уже отработанные во взрослой культуре обычаи и представления. Всем, кто хочет составить свое собственное мнение об этом, можно порекомендовать замечательный путеводитель по детской поэзии - двухтомник «Русская поэзия детям», составленный и прокомментированный Е.О.Путиловой и вышедший в «Библиотеке поэта».
Мы чаще всего отталкиваемся от ближайшего, более-менее знакомого прошлого, не всегда зная, что было раньше. Но собрание столь давних и столь разновременных стихов для детей позволило выйти за рамки профессиональных интересов. В общих чертах антология демонстрирует, как менялись представления о детстве, как изменялся сам ребенок, наконец, как менялась поэзия по отношению к ребенку.
Привычное и удобное мышление школьными «обоймами» оставляют за границами обыденного сознания целые пласты культуры. Детская поэзия - при великой и пристрастной любви к ней разных читательских поколений - долгое время жила сегодняшним днем, сегодняшним «набором авторов», привечаемых официальной критикой (а из поэзии XIX в. эта критика в полном согласии с партийными решениями вычленяла в стихах «взрослых» поэтов-классиков только те - общеизвестные - мотивы, которые вписывались в советскую воспитательную систему). Между тем, читая стихи для детей вековой, даже двухвековой давности, видишь, сколько ценностей уже в наше время было растеряно, забыто, упущено, какие нравственные идеалы, какая поэтическая педагогика, какие глубокие милосердие и сострадание были принесены в жертву социальной назидательности и пионерскому оптимизму.
В XIX веке детская поэзия шла вослед взрослой, повторяя и множа ее художественные достижения и этические установки; в XX ее место резко изменилось - она стала «полигоном» для многих поэтов, лишенных возможности реализоваться в тоталитарном обществе. Разного рода запреты начали вытеснять в детскую литературу таланты, стремившиеся сохранить свою индивидуальность и присутствие в культуре (нечто подобное происходило и в советском художественном переводе).
Яркий тому пример - творчество блестящего поэта Олега Евгеньевича Григорьева (1943-1992). Фактически все его творчество - и не столь широко известное читателю, но разнообразное «взрослое» - это пародия на нравственные установки социалистической действительности. Утрирование, доведение до абсурда реального мира становится формой защиты сознания, прежде всего, детского, от хаоса, алогичности жизни:
 
Громко в дверь раздался стук,
Ну, а я ни с места:
Мне никак не вынуть рук
Из густого теста.
Постучали и ушли,
Экая досада!
Подбавлять сырой воды
Больше в тесто надо.
 
Подчас трудно провести границу между детскостью и суровой взрослостью в стихах О. Григорьева. Дети у него - это окарикатуренные взрослые, с замашками записных обывателей. Взрослые же - этакие остановившиеся в своем развитии, невежественные, примитивные «дети». Надевая ту или иную маску, пародируя само сознание такого усредненного «типа», поэт дает возможность читателю поиронизировать и над своими собственными недостатками - по крайней мере, открыто их предъявляет:
 
- Что ты хочешь -
Ватрушку, сыра, меда
Или лимонада?
- Что вы! Что вы!
Мне так много не надо.
Я только ватрушку макну в мед,
Положу сверху сыр
И всю запью лимонадом.
 
Смеховая культура, вобравшая в себя множество традиций от ярмарочного театра до школы Хармса, цементирует книги Григорьева. Вместе с персонажами мы попадаем в нелепейшие комедии положений, которые на самом деле есть наш детский и взрослый быт. Из столкновения нелепости и сермяжности рождается юмор, неожиданные анекдоты, мудрые в подтексте диалоги и монологи. Жить становится не легче, но веселей.
 
Из дома в дом трубу несут
Веселых пять ребят.
Смотри-ка, восемь ног идут,
А две ноги висят.
 
Или знаменитая «Яма»:
 
- Яму копал?
- Копал.
- В яму упал?
- Упал.
- В яме сидишь?
- Сижу.
- Лестницу ждешь?
- Жду.
- Яма сыра?
- Сыра.
- Как голова?
- Цела.
- Значит, живой?
- Живой.
- Ну, я пошел домой.
 
Творчество Олега Григорьева - благодатный пример для разговора еще и потому, что вплотную к нему, переплетаясь с ним, еще совсем недавно бытовали столь широко распространенные в детском фольклоре так называемые «бандитские» стихи. Родившиеся в подростковой среде они в равной мере выплеснулись и во взрослый, и в малышовый миры. Необыкновенная популярность и в детской, и во взрослой аудиториях этих «садистских» куплетов находилась (да и находится до сих пор) в прямой связи с культурным, материальным, экологическим состоянием общества. Современные собиратели детского фольклора все чаще сталкиваются с его «опосредованностью», с его вторичностью по отношению к конкретным источникам - литературным, теле- и кинематографическим. Создается конкретная цепочка: политический и нравственный климат порождают популярный текст (сказку, стихотворение, фильм), который тут же подхватывается взрослым фольклором (анекдот) и становится достоянием детей («бандитские» стихи).
Многие популярные стихи О. Григорьева были написаны в самом конце пятидесятых - в шестидесятые годы, а затем вошли в «юношеское фольклорное сознание 70-х годов» (выражение фольклориста М. Новицкой).
О. Григорьев стихийно уловил и сформулировал накопившийся в советском обществе «идиотизм» («игрой в идиотизм» называла Л. Я. Гинзбург художественные поиски «Митьков», которым по духу близки искания Григорьева). В те же семидесятые стали входить в фольклор герои недавно появившихся литературных сказок и мультфильмов - Незнайка, Чебурашка, крокодил Гена. Тогда же, в 1973 году, впервые появился на телеэкранах легендарный Штирлиц, которого поджидала бурная фольклорная судьба.
Анекдотам о Штирлице и садистским куплетам в равной степени присущи словесный и смысловой абсурд, когда, по словам исследователя А. Белоусова, «герои предстают недоумками, внутренний мир и поведение которых изображаются в полном соответствии с бытовыми, этническими и культурными стереотипами смеховой культуры».
Детская поэзия чутко реагирует на импульсы, порожденные политическим состоянием общества, - и в своих популярных формулах снова становится достоянием политики. Вспомним, например, как строчки популярных детских стихотворений использовались в газетных заголовках для «разоблачения» взрослой жизни: «Неужели в самом деле мы достаточно поели?», «А из вашего окна площадь Красная видна... А из нашего окошка только Ленсовет немножко», «А у нас гранатомет. Вот», «Я бы в брокеры пошел - пусть меня научат», и так далее. А ведущий телевизионной программы «Вести» так комментировал один из сюжетов: «Завтра, завтра, не сегодня! - депутаты говорят...», перефразируя популярное еще с тридцатых годов XIX века «подражание немецкому» Б.Федорова: «Завтра! завтра! не сегодня - / Так ленивцы говорят...».
В недавнем прошлом «жертвами» подобного газетного цитирования чаще всего становились популярные детские песни, ставшие носителями массовой культуры тоталитаризма как культуры подростковости, незрелости.
Отсюда - прямой путь в кич. Не случайно в новейшей детской поэзии (равно как в «иронической» взрослой) так широко используются центоны, обыгрываются литературные штампы, «идеологизмы», которые превращаются в детские ужастики и доводят политизированный мир до абсурда.