И эти примеры, и те, с которыми мы
еще встретимся, снова и снова свидетельствуют: детская поэзия,
действительно, вторгается в жизнь куда чаще, чем мы об этом думаем.
Более того, в истории русской культуры детская поэзия и политика - при
их внешней отдаленности и кажущейся несовместимости - явления,
достаточно друг с другом связанные. Зависимость взрослой поэзии от
политики - вопреки ряду категорических деклараций - не подлежит
сомнению. Отечественная детская поэзия вписывается в эту зависимость еще
ярче: можно с уверенностью говорить, что ее бытование определяется и
регламентируется политическим состоянием общества.
Подобная зависимость наблюдается на
протяжении всей истории русской детской поэзии XIX-XX веков и особенно в
советское время. Детская субкультура всегда отличалась тем, что в ней
«оседали» уже отработанные во взрослой культуре обычаи и представления.
Всем, кто хочет составить свое собственное мнение об этом, можно
порекомендовать замечательный путеводитель по детской поэзии -
двухтомник «Русская поэзия детям», составленный и прокомментированный
Е.О.Путиловой и вышедший в «Библиотеке поэта».
Мы чаще всего отталкиваемся от
ближайшего, более-менее знакомого прошлого, не всегда зная, что было
раньше. Но собрание столь давних и столь разновременных стихов для детей
позволило выйти за рамки профессиональных интересов. В общих чертах
антология демонстрирует, как менялись представления о детстве, как
изменялся сам ребенок, наконец, как менялась поэзия по отношению к
ребенку.
Привычное и удобное мышление
школьными «обоймами» оставляют за границами обыденного сознания целые
пласты культуры. Детская поэзия - при великой и пристрастной любви к ней
разных читательских поколений - долгое время жила сегодняшним днем,
сегодняшним «набором авторов», привечаемых официальной критикой (а из
поэзии XIX в. эта критика в полном согласии с партийными решениями
вычленяла в стихах «взрослых» поэтов-классиков только те - общеизвестные
- мотивы, которые вписывались в советскую воспитательную систему).
Между тем, читая стихи для детей вековой, даже двухвековой давности,
видишь, сколько ценностей уже в наше время было растеряно, забыто,
упущено, какие нравственные идеалы, какая поэтическая педагогика, какие
глубокие милосердие и сострадание были принесены в жертву социальной
назидательности и пионерскому оптимизму.
В XIX веке детская поэзия шла вослед
взрослой, повторяя и множа ее художественные достижения и этические
установки; в XX ее место резко изменилось - она стала «полигоном» для
многих поэтов, лишенных возможности реализоваться в тоталитарном
обществе. Разного рода запреты начали вытеснять в детскую литературу
таланты, стремившиеся сохранить свою индивидуальность и присутствие в
культуре (нечто подобное происходило и в советском художественном
переводе).
Яркий тому пример - творчество
блестящего поэта Олега Евгеньевича Григорьева (1943-1992). Фактически
все его творчество - и не столь широко известное читателю, но
разнообразное «взрослое» - это пародия на нравственные установки
социалистической действительности. Утрирование, доведение до абсурда
реального мира становится формой защиты сознания, прежде всего,
детского, от хаоса, алогичности жизни:
Громко в дверь раздался стук,
Ну, а я ни с места:
Мне никак не вынуть рук
Из густого теста.
Постучали и ушли,
Экая досада!
Подбавлять сырой воды
Больше в тесто надо.
Подчас трудно провести границу между
детскостью и суровой взрослостью в стихах О. Григорьева. Дети у него -
это окарикатуренные взрослые, с замашками записных обывателей. Взрослые
же - этакие остановившиеся в своем развитии, невежественные, примитивные
«дети». Надевая ту или иную маску, пародируя само сознание такого
усредненного «типа», поэт дает возможность читателю поиронизировать и
над своими собственными недостатками - по крайней мере, открыто их
предъявляет:
- Что ты хочешь -
Ватрушку, сыра, меда
Или лимонада?
- Что вы! Что вы!
Мне так много не надо.
Я только ватрушку макну в мед,
Положу сверху сыр
И всю запью лимонадом.
Смеховая культура, вобравшая в себя
множество традиций от ярмарочного театра до школы Хармса, цементирует
книги Григорьева. Вместе с персонажами мы попадаем в нелепейшие комедии
положений, которые на самом деле есть наш детский и взрослый быт. Из
столкновения нелепости и сермяжности рождается юмор, неожиданные
анекдоты, мудрые в подтексте диалоги и монологи. Жить становится не
легче, но веселей.
Из дома в дом трубу несут
Веселых пять ребят.
Смотри-ка, восемь ног идут,
А две ноги висят.
Или знаменитая «Яма»:
- Яму копал?
- Копал.
- В яму упал?
- Упал.
- В яме сидишь?
- Сижу.
- Лестницу ждешь?
- Жду.
- Яма сыра?
- Сыра.
- Как голова?
- Цела.
- Значит, живой?
- Живой.
- Ну, я пошел домой.
Творчество Олега Григорьева -
благодатный пример для разговора еще и потому, что вплотную к нему,
переплетаясь с ним, еще совсем недавно бытовали столь широко
распространенные в детском фольклоре так называемые «бандитские» стихи.
Родившиеся в подростковой среде они в равной мере выплеснулись и во
взрослый, и в малышовый миры. Необыкновенная популярность и в детской, и
во взрослой аудиториях этих «садистских» куплетов находилась (да и
находится до сих пор) в прямой связи с культурным, материальным,
экологическим состоянием общества. Современные собиратели детского
фольклора все чаще сталкиваются с его «опосредованностью», с его
вторичностью по отношению к конкретным источникам - литературным, теле- и
кинематографическим. Создается конкретная цепочка: политический и
нравственный климат порождают популярный текст (сказку, стихотворение,
фильм), который тут же подхватывается взрослым фольклором (анекдот) и
становится достоянием детей («бандитские» стихи).
Многие популярные стихи О. Григорьева
были написаны в самом конце пятидесятых - в шестидесятые годы, а затем
вошли в «юношеское фольклорное сознание 70-х годов» (выражение
фольклориста М. Новицкой).
О. Григорьев стихийно уловил и
сформулировал накопившийся в советском обществе «идиотизм» («игрой в
идиотизм» называла Л. Я. Гинзбург художественные поиски «Митьков»,
которым по духу близки искания Григорьева). В те же семидесятые стали
входить в фольклор герои недавно появившихся литературных сказок и
мультфильмов - Незнайка, Чебурашка, крокодил Гена. Тогда же, в 1973
году, впервые появился на телеэкранах легендарный Штирлиц, которого
поджидала бурная фольклорная судьба.
Анекдотам о Штирлице и садистским
куплетам в равной степени присущи словесный и смысловой абсурд, когда,
по словам исследователя А. Белоусова, «герои предстают недоумками,
внутренний мир и поведение которых изображаются в полном соответствии с
бытовыми, этническими и культурными стереотипами смеховой культуры».
Детская поэзия чутко реагирует на
импульсы, порожденные политическим состоянием общества, - и в своих
популярных формулах снова становится достоянием политики. Вспомним,
например, как строчки популярных детских стихотворений использовались в
газетных заголовках для «разоблачения» взрослой жизни: «Неужели в самом
деле мы достаточно поели?», «А из вашего окна площадь Красная видна... А
из нашего окошка только Ленсовет немножко», «А у нас гранатомет. Вот»,
«Я бы в брокеры пошел - пусть меня научат», и так далее. А ведущий
телевизионной программы «Вести» так комментировал один из сюжетов:
«Завтра, завтра, не сегодня! - депутаты говорят...», перефразируя
популярное еще с тридцатых годов XIX века «подражание немецкому»
Б.Федорова: «Завтра! завтра! не сегодня - / Так ленивцы говорят...».
В недавнем прошлом «жертвами»
подобного газетного цитирования чаще всего становились популярные
детские песни, ставшие носителями массовой культуры тоталитаризма как
культуры подростковости, незрелости.
Отсюда
- прямой путь в кич. Не случайно в новейшей детской поэзии (равно как в
«иронической» взрослой) так широко используются центоны, обыгрываются
литературные штампы, «идеологизмы», которые превращаются в детские
ужастики и доводят политизированный мир до абсурда. |